Любимые этюды
У
Устала - это должно быть мое самое-самое первое слово, на которое, точно на лохматую пеньковую нитку, нанизывается все остальное. В каком-то веке, в Англии, можно было получить развод, если у жены холодные руки. В Англии, я была бы вечно разведена. Зато меня всегда любили плохие художники. Для плохих художников температура рук – дело десятое, - для них важно чтобы просто, и чтобы если голубым глаза сделаешь, вышла кукла совершеннейшая, а я всегда выходила фарфоровой – можно и не стараться.
Однажды, помню, не получилось – кто-то рисовал меня на улице, и мы ждали, а потом мама сказала – ой какое тоскливое вытянутое лицо – много ему не плати, некрасиво. А на бумаге была девочка, в вязаной шапочке, такая блеклая усталая девочка – уголки губ вниз. И тогда мне стало грустно, а еще обидно мне стало, и я попросила – давай не возьмем, это же все смеяться будут, ты заплати, конечно, но не возьмем. Но ее взяли, и дали на чай много, и повесили в гостиной, и каждый приходящий интересовался – чей ребенок – ваш - надо же, как изуродовали такую дивную малышку, и чему только учат этих бездарей – гнать их вон. А время шло, время всегда идет так быстро, и бумага желтела, и шапочки терялись, и я жила до 44-го, а потом стала жить обратно, а потом запуталась вовсе и выросла, а потом опять и опять. Но каждый раз, ночью, смывая лицо над раковиной, я смотрела вверх, и в стекле грустила девочка, блеклая вытянутая девочка, уголки губ вниз. И мы показывали друг-другу языки и корчили рожи, и веки выворачивали красным, и пеной дули зубной порошок, но всегда были синхронны; так пугающе синхронны, что я перестала смотреть в зеркало, и она осталась там одна.
Усталость – это не чувство, не эмоция и не состояние. Из меня никогда бы не вышло принцессы, той, что с локонами, сушеной вишней в кармане и веретеном. В хрустальном гробу, на перекрестке, с зерном, просыпанным в жухлую придорожную осоку, ни один принц, пусть даже самый умный, не нашел бы ответа на мое унылое «зачем». Еще 15 лет назад я знала, что возьмется он за поводья, и поедет назад, и будет ругаться «отчего притащился в такую даль», а когда ссутуленная его фигура скроется за горизонтом, не будет меня счастливее, потому что больше ехать ко мне некому, а значит, утро продолжается, и не кончится никогда.
Утро-утро-утро…
Утром усталость чувствуется острее всего. Подъем-завтрак-метро-заведение-обед-заведение-метро-ужин - перемножить на двадцать пять с половиной тысяч и получится прямая. Самая острая зависть к старухам. Идешь в школу через бульвар. Тебе – запах хлорки в раздевалке, порезаться бумагой, найти длину катета, всухомятку пирожок, вымыть руки и заново-заново-заново до тех пор, пока из головы не выветрится все кроме дурацких цифр. Им – еще четыре лужи, и назад – вытереть ноги об потрепанный половик, полить цветок, немного подождать, когда впитается вода, и, завернувшись в плед, мечтать о чем угодно или не мечтать: все равно. Когда я была школьницей я очень, очень завидовала людям на бульваре.
Уже почти большая, выдумала машинку с кнопочкой, нажимаешь – и время останавливается – бабац – и ты одна в замершем мире – свободная – не хочу. Это хорошо, что именно я выдумала такую машинку – потому что другие бы банки грабили, или ювелирные, или может быть, женщинам под юбки заглядывали, а я бы просто спала между фигур, свернувшись калачиком, и смотрела сны про весну.
Это авитаминоз, неправильный образ жизни, нельзя сидеть ночами, ты не завтракаешь второй год. И все они умные, все кофейно-бодрые, все дышат какими-то целями, всем им хочется в Турцию или хотя бы аванс. А мне бы замотаться в одеяло как ручейник, дырку для глаз оставить, об стенку книжку облокотить, и непременно заснуть на девятой странице, там, где Кай не может сложить слово «вечность», да впрочем – все равно на какой странице, главное чтобы как будто навсегда.
Устала.
Однажды, помню, не получилось – кто-то рисовал меня на улице, и мы ждали, а потом мама сказала – ой какое тоскливое вытянутое лицо – много ему не плати, некрасиво. А на бумаге была девочка, в вязаной шапочке, такая блеклая усталая девочка – уголки губ вниз. И тогда мне стало грустно, а еще обидно мне стало, и я попросила – давай не возьмем, это же все смеяться будут, ты заплати, конечно, но не возьмем. Но ее взяли, и дали на чай много, и повесили в гостиной, и каждый приходящий интересовался – чей ребенок – ваш - надо же, как изуродовали такую дивную малышку, и чему только учат этих бездарей – гнать их вон. А время шло, время всегда идет так быстро, и бумага желтела, и шапочки терялись, и я жила до 44-го, а потом стала жить обратно, а потом запуталась вовсе и выросла, а потом опять и опять. Но каждый раз, ночью, смывая лицо над раковиной, я смотрела вверх, и в стекле грустила девочка, блеклая вытянутая девочка, уголки губ вниз. И мы показывали друг-другу языки и корчили рожи, и веки выворачивали красным, и пеной дули зубной порошок, но всегда были синхронны; так пугающе синхронны, что я перестала смотреть в зеркало, и она осталась там одна.
Усталость – это не чувство, не эмоция и не состояние. Из меня никогда бы не вышло принцессы, той, что с локонами, сушеной вишней в кармане и веретеном. В хрустальном гробу, на перекрестке, с зерном, просыпанным в жухлую придорожную осоку, ни один принц, пусть даже самый умный, не нашел бы ответа на мое унылое «зачем». Еще 15 лет назад я знала, что возьмется он за поводья, и поедет назад, и будет ругаться «отчего притащился в такую даль», а когда ссутуленная его фигура скроется за горизонтом, не будет меня счастливее, потому что больше ехать ко мне некому, а значит, утро продолжается, и не кончится никогда.
Утро-утро-утро…
Утром усталость чувствуется острее всего. Подъем-завтрак-метро-заведение-обед-заведение-метро-ужин - перемножить на двадцать пять с половиной тысяч и получится прямая. Самая острая зависть к старухам. Идешь в школу через бульвар. Тебе – запах хлорки в раздевалке, порезаться бумагой, найти длину катета, всухомятку пирожок, вымыть руки и заново-заново-заново до тех пор, пока из головы не выветрится все кроме дурацких цифр. Им – еще четыре лужи, и назад – вытереть ноги об потрепанный половик, полить цветок, немного подождать, когда впитается вода, и, завернувшись в плед, мечтать о чем угодно или не мечтать: все равно. Когда я была школьницей я очень, очень завидовала людям на бульваре.
Уже почти большая, выдумала машинку с кнопочкой, нажимаешь – и время останавливается – бабац – и ты одна в замершем мире – свободная – не хочу. Это хорошо, что именно я выдумала такую машинку – потому что другие бы банки грабили, или ювелирные, или может быть, женщинам под юбки заглядывали, а я бы просто спала между фигур, свернувшись калачиком, и смотрела сны про весну.
Это авитаминоз, неправильный образ жизни, нельзя сидеть ночами, ты не завтракаешь второй год. И все они умные, все кофейно-бодрые, все дышат какими-то целями, всем им хочется в Турцию или хотя бы аванс. А мне бы замотаться в одеяло как ручейник, дырку для глаз оставить, об стенку книжку облокотить, и непременно заснуть на девятой странице, там, где Кай не может сложить слово «вечность», да впрочем – все равно на какой странице, главное чтобы как будто навсегда.
Устала.
Екатерина Великина