Любимые этюды

+
н. говорит: «на что похож его голос? на голос человека, который всегда улыбается»
да. а еще в его следах расцветают лотосы. такие, прозрачные, адаптированные к меняющейся действительности, колеблющиеся на ветру, лотосы-мутанты, лотосы-вырожденцы.
его запах это запах порошка ариэль. в тот день, когда я догадываюсь об этом, я засыпаю, уткнувшись лицом в свежевыстиранное полотенце.
и когда он говорит во сне «я хочу тебя», я готова лечь под него прямо на снег. прямо на разломанный диван, поверх постели, в которой он спал рядом со своей женой.
я смотрю в его глаза и ощущаю, как любовь поднимается вверх словно ртуть в градуснике. как она разбивает потолок вагона метро, в котором нас шатает вместе с музыкой из одного на двоих плеера. как она прорастает сквозь землю, сквозь город. сквозь лицевую и изнаночную стороны белого облака. туда, где звезды и космонавты. туда, где происходит переход из количества в качество.
туда, где она становится ужасом и одиночеством.

+
линия жизни и линия ума на ее ладони не совпадают в своих началах, и я тыкаюсь губами в промежуток между ними, а она гладит, гладит мои губы, и говорит требовательно: «ну, то, что я не дружу с головой, я уже поняла. а где здесь признаки ранней или насильственной смерти?»
мы сидим на икеевских табуретках, соприкасаясь плечами и коленями, и водим пальцами по ладоням друг друга. а когда она кладет голову мне на плечо, я думаю о том, как легка ее тяжесть, я думаю о цветке клевера на тонком стебле. а она спрашивает, почему у меня дрожат руки, и я смеюсь, вспомнив что-то, ей неизвестное, и отвечаю, что это наследственное, конечно же, наследственное. оставшееся на память от того, кто был до. и я прижимаю дрожащую ладонь к ее скуле. теперь у меня есть повод. это ее успокоит.
и тут она спрашивает меня, как я ругаюсь матом.
просто она очень любит задавать вопросы.
а все остальное время мы ссоримся, говоря взрослым языком, мы треплем друг другу нервы, а еще это называется коммуникационный тупик, десять писем в день, и все коммуникационный тупик, именно так. и я вообще не говорю ей «ты», даже когда «извини-извините», даже когда подгибаются колени, даже когда она просит меня об этом. и хотя я все еще плачу, если она пишет: «я не отпущу. я буду и буду ходить вокруг, как кот из сказки», но я уже собираю воспоминания на память.
цинично сортирую и пакую сентиментальные воспоминания на память.
кладу цветок клевера между страниц.
закрываю книгу.

+
второй день спотыкаюсь, падаю с лестниц, не ощущаю себя, не помню себя, отстраненно напоминаю себе пресловутого ежика с дырочкой в левом боку, пытаюсь высвистывать мелодию, долго не могу уснуть, сворачиваюсь в клубок колючками внутрь, переворачиваюсь на живот, переползаю не на свое место, на то, где обычно ты, где другие, утыкаюсь лицом в подушку, подальше от окна, которое – единственный реальный способ коммуникации, пуповина, способ моего общения с этим городом, шум мусороуборочной машины, лязг железа, шелест ветра, свет рекламы, запах бензина, я здесь, говорит мне город, я здесь, я с тобой, спи, не бойся. но мне слишком тесно в одной комнате с этими фильмами, с этими книгами, гринуэй, паланик, нагиса осима, секс, тени, оттенки красного, роспись твоей кровью по твоей коже, страницы из твоих любимых книг у тебя во рту, разглаживать, разглаживать мокрую розовую бумагу ладонями, разбирать островерхие буквы, морщить лоб, думать о том, почему боль и ужас всегда правдоподобнее смеха, света, правдоподобнее радости, думать глупости.

+
в пятницу, вечер отношения мои с моей же любовью дошли до стадии "или я, или она". она, конечно же, считала, что она. я скептически поднимала бровь и якобы многозначительно молчала. получалось красиво, хоть и недолго. а когда недолго заканчивалось, я, осторожно придерживая лицо, разворачивалась, и гордо уходила в сторону красной красной площади. чтобы на десятой минуте свободы, устав от множественных механических попыток разрезать резиновый блин пластмассовой вилкой, обнаружить себя в каком-то случайном теремке с видами на тверские огни, обнаружить, что я пленный немец, что я опять готова тащиться за нею следом. о господи. она пьяный наглый шулер, она дурацкий фокусник, она делает все свои сальто и мортале, держась зубами за воздух, и пока я буду думать о том, как найти и разрезать связывающую нас пуповину, я буду проигрывать ей снова и снова. блин. я не хочу этот блин. где здесь выход. выпустите меня, в конце концов, из этого цирка.
а потом я плюхнулась спать, и в качестве протеста видела во сне только женщин, и, черт возьми, получала от этого удовольствие, что? не верите? верьте мне, я проспала пятнадцать часов, и, собрав себя по частям, одев себя в пальто, гольфы и джинсы, пересчитав деньги в красном кошельке, вышла на улицу в сумерки, жмурясь так, словно вышла из больницы, и отправилась за маслом, бананами и картошкой. и думала по дороге, проходя мимо фонарей и машин скорой помощи, что в те дни, когда не ходишь на работу, в голову приходят всякие важные и неспешные мысли, что наконец-то пожелтела трава на газонах, что этот лист прыгнул мне под ноги, как воробей, и, нахал, заставил меня отшатнуться, что вот я вернусь, и сделаю каких-нибудь добрых дел, и напишу писем некоторым дорогим людям, и что день будет хорошим. да, день обязательно будет хорошим.

+
а тем временем в городе москва происходит желтая невыразимо медовая осень, и стоит пойти гулять по китай-городу в поисках, видимо, придуманного дома четыре дробь семнадцать строение пять, как тут же натыкаешься на дворников, трамбующих листья в пакеты на экспорт, гумбертовских прекрасных школьниц в полосатых гольфах и плиссированых юбках, ужасно сентиментальный скверик в хохловском или старколпакском (цыц, масяня) переулке, каменную стену старинной кладки, за которой поют мужчины, все время сбиваясь на втором такте. и если разбирать их по голосам, то получаются вполне себе монахи, если же по табличке – то мужчины внутренних дел, ну надо же. и я задерживаюсь на два см-са и завязывание шнурков, и, затаив дыхание, подсчитываю свои шансы услышать третий такт.

в этот момент подружка из беларуси, пишет, что мне везет и что женщину найти легче.
а женщина, которую найти легче, пишет, что ощущает серьезность моих намерений.
ну а ночью снится женя-директор, забирающийся ко мне в ванну в костюме и галстуке, который я осторожно поднимаю из воды за кончик, думая при этом, сколько же времени мне придется сушить этот галстук, этот костюм, о, а еще рубашка.
и я улыбаюсь во сне, и нежно кашляю в подушку.

+
я надеваю удивительно растянувшиеся джинсы и спортивную майку с надписью «мира» на рукаве, я смотрю на себя в зеркало и задумчиво говорю своему отражению «как же хочется лета». лета - потому что тепла, тепла - потому что любви. лежать с тобой на полу, в темноте, прижиматься сосками к твоей груди, трогать пальцами лицо, придавать смысл этой жизни, дышать твоим запахом, так долго дышать твоим запахом, что забывать, что бывают другие. единственный доступный мне способ моногамии. дай подышать. копирайт эстетка.

я спускаюсь вниз по лестнице, поправляя на ходу рюкзак, вспоминая, где здесь то самое место для поцелуев, место, с которого нас не видно ни из одной квартиры. я останавливаюсь у стенда с рекламными объявлениями, с организационными объявлениями, со всеми этими «дорогие жильцы и гости города», отрываю какой-то совершенно бессмысленный телефон, мну бумажку в пальцах. как же хочется любить тебя прошлым летом, позапрошлым летом, когда мы глупы и блаженны, когда все можно, даже если всегда нельзя, когда нет ничего, о чем не надо помнить, ничего, что надо заталкивать поглубже, забывать об этом с нажимом, напоминать забыть каждый раз, прежде чем поцеловать тебя в губы.

я хочу любить тебя, я, как окончательный, состоявшийся эгоист, чувствую настоятельную необходимость любить тебя, ты – моя кошачья травка у забора, но я не могу любить тебя этой зимой, это нереально, это неосуществимо, это невозможно физически, человечески, законодательно. я открываю рот и хлопаю жабрами, я выхожу на улицу к исписанным сугробам и разбросанным по снегу книгам, желтые шершавые страницы, тканевые корешки, вот эта, например, да, вот эта, что на крыше подвальчика, называется «от трусости к предательству», я видела, правда.
обрывки, асфальт, лужи, арбенина в твоем плеере с царапиной на корпусе, привычная, затертая мысль о собственном музыкальном дурновкусии, о сонечке, с вызовом любившей не только цветаевские стихи, но и «кавалер барышню хочет украсть», осторожно, скользко.

осторожно, двери закрываются, не прислоняться, опять я такая лохматая. и шарф криво, и собачьи глаза. я так боялась перечитывать наши старые письма, а там, оказывается ничего не было. все как обычно, все здесь, в грудной клетке, по которой можно постучать пальцами, тук-тук, кто дома, не все дома. правильно, только тук-тук, не порвать, не спустить в унитаз (привет, гумберт гумберт),не снести на помойку.

достаю из-под рабочих бумаг нашу фотографию в рамке, суббота, все можно, и даже джинсы, прислоняю нас к горшку с фикусом, прокручиваю в голове какие-то мелочи. страница из отрывного календаря, приклеенная к кафельной плитке в съемной квартире, диван, который мы, кажется, сломали, впрочем, не помню, жареная рыба с центрального минского рынка, ну вот, забыла название, балкон в вагонке, какое некрасивое слово «вагонка». сидеть на полу, обнимать тебя ногами, давиться другим словом, плакать в твои ладони. счастье, конечное, острое, как рыбная косточка, под небом голубым, что за балконным стеклом.

заставлять себя смотреть на фотографию так долго, чтобы мочь думать только одно - ну вот, вроде плакала, а получилась так хорошо.
но фотография падает раньше.

+
который день думаю одну комическую мысль. в свете определенных недавних событий. так вот. теперь уже можно себе признаться в этом. оказывается, мои романы не заканчиваются никогда. и я не могу назвать себя рыбой-прилипалой по причине ограниченности полезной площади этой самой рыбы, поэтому я скажу, что я такое, особое ржавое днище-скопидом. с организмами, ракушками, консервными банками и прочими наростами неизвестного происхождения.

какое трогательное и нежное понимание у меня с товарищем, скоропостижно перенесшим роман со мной около четырех лет назад и с тех пор появляющимся без уведомлений в среднем раз в полгода. какие могут быть препятствия и условности для нестареющей дружбы, право дело. эта квартира – мое пятое жилье, порог которого он переступает. привет, как дела, ужинать будешь.

или разговоры с еще одним товарищем, разнообразными уловками продержавшимся при мне дольше всех остальных страдальцев. каждую встречу мы продолжаем нашу ссору с того момента, на котором она закончилась в предыдущий раз, повторяя иногда для удовольствия особо удавшиеся фрагменты. например, долгое время нам никак не удавалось прийти к согласию по вопросу – так кто же кого бросил. да я тебя бросила, я, целых три раза, неужели не помнишь, а в последний раз ты еще розы привез и замуж предлагал, нервно выкрикиваю я ( умалчивая, правда, о том, что предложение замужа звучало так – знаешь, марина, следующей осенью у меня свадьба. надеюсь, с тобой.) да ладно, говорит мне товарищ привычно снисходительно, ужели ты не помнишь, что розы были ЖЕЛТЫЕ. но на третий год таких разговоров все же сдает позиции. хорошо, говорит, ты, ты меня бросила. зато я женился осенью, как и обещал. да ну тебя, отвечаю еще более нервно, измученная победой. раньше надо было этим аргументом пользоваться. пока не развелся.

я к чему это все. я к тому, что тридцать писем с темой «хуй тебе» - это, на мой взгляд, серьезная заявка на третий круг отдельно взятой спирали. а твой комплимент моему стилю письма, трансформировавшийся в процессе переписки в «ты очень хорошо пишешь. но ни хрена не понимаешь в том, что ты так хорошо пишешь» явный кандидат на замену «ты не умная. ты начитанная» авторства героя предыдущего абзаца.

если бы ты знала, как я смеялась. правда, у меня почему-то есть ощущение, что ты добивалась не совсем этого.
мы два наполеона из соседних палат сумасшедшего дома. мы носим одинаковые треуголки из газеты «известия», мы пишем друг другу ультимативные письма и складываем их военными конвертиками, после прочтения съесть. мы не уступаем друг другу ни пяди больничного коридора, мы трясем нарисованными медалями, мы кричим строго по нарастающей, забывая слушать себя, другого.
ну сделай мою громкость тише.
и тогда я, возможно, расскажу тебе, что требовать своей доли от того, что ты нужна мне – скверное и бесполезное дело. ты можешь быть нужна мне и без тебя. я извернулась и освободилась, поэтому теперь я условное днище, метафизическое днище, следовательно, все мои банки, все мои ракушки... но ты не бойся.
а ты в ответ расскажешь мне о моих страхах. нет, не о том, что король голый. о том, что однажды я наберу такое количество мусора, что хлебну воды бортом, и, не в силах расстаться ни с чем из нажитого непосильным трудом, булькну и уйду на дно. впрочем, вряд ли ты скажешь это такими словами. ты же не любишь банальности.
главное, говорить тихим голосом, слушать вдумчиво.

да,
прости, дорогой, но я не поставлю точки вместо буквы «у».
прости, дорогая, но я закрою этот пост от твоих глаз, а то ты превзойдешь сама себя. и напишешь новые тридцать писем. а я не могу требовать от тебя чудес так часто. к тому же я уже приняла твою заявку.
зато, в качестве компенсации, я отвечу на один твой вопрос.
не писать тебе очень просто. главное, не говорить себе, что я не напишу этого письма никогда. надо просто обещать себе каждый вечер – я напишу это письмо завтра.
а с таким тайным знанием у меня есть шанс протянуть еще долго, очень.
до стратегического перемирия, до символического обмена треуголками, до разрушения берлинской стены в туалете нашего умалишенного дома.
ведь ты же помнишь, мои отношения не заканчиваются никогда.
к тому же, ты моя самая любимая, самая красивая ракушка.

+
две картинки этого месяца:
- танцпол, заполненный девушками, танцующими медленный танец друг с другом.
- вертикальная линия, нарисованная моей кровью на твоем животе.

отпечатки на сетчатке.
человек, уже сказавший мне, что я вижу красоту в болезни, закрой глаза пальцами.

+
синяя ветка, плечом о поручень, девочка с губами анжелины джоли читает книгу, длинная челка закрывает глаза, нос. что она читает. смеется она или плачет. смеется или плачет.

новый директор, слишком часто совмещающий в одной фразе «тогда я тебя оштрафую» и «тогда я стану на колени».

все, что пишу, суть одно. переписывание трех предложений. ты здесь. ты слышишь меня. поговори со мной.
поговори со мной, пока / нас не нашли. пока есть время.

субботний вечер, переезд отдела, нерусские грузчики, столы и стулья в коридоре, канцтовары, сваленные горой, портрет путина, стоящий в кожаном кресле.

один из грузчиков, переходящий на «ты», увидев мои джинсы, кеды.

сердце в горле, тополиный пух, летящий вверх, зеленая крыша в окне, лето, лето, счастье.