Любимые этюды
Весенняя нежность
На улицах стыли парочки, телевидение оплакивало папу, Оля шила нежное платье для нежного дня.
Что такое нежность – худенькая ключица из выреза, малиновое суфле или воскресенье в апреле?
Нежность – это Волшебство.
Когда я чувствую, из какого картона сделан человек напротив, мне не хочется исчезнуть. Когда на зубах моих вязнет его предсказуемое Я, я не желаю ему лиха. Когда писчебумажный мир шлет мне свои резюме, я не отправляю их в помойное ведро.
Я просто хочу нежности. Как облапанная на вечеринке восьмиклассница, я требую компенсации за пережитое, и бегу за воздухом, и нахожу его.
Зингер, черный кузнечик с золотом, бил по красному и пел про степь.
- Как тебе эта бретелька? Здорово? А ты представь если через левое, и чуть-чуть скосить…
- Не представляю. А что ты сверху оденешь? Утром будет холодно… Аккуратнее, палец прошьешь
- А я нырк, и в такси, а там уж как-нибудь…
Смотри вот, какие духи купила. Душные, пиздец. Но мне нравятся. Там дрянь какая-то. Чипиздрик-флориум, короче. И типа он только в этих духах.
Флакон с дамочкой. Дамочка в воде. Вода в блестках. И невероятный чипиздрик-флориум, плещется на дне, пахнет миндалем, и болтает беспрерывно.
- Да, а мужики нынче дерьмовые пошли.
- Куда пошли?
- Не смешно.
Но мужики морщатся.
Первый лежит в Кулинарии между 92 и 97 страницами. Среди супов, ризотто и шарлоток, его хлебало ухитряется оставаться одухотворенным. При этом, уютен, как домашние тапки, и отчего-то смешон. Каждый раз, приходя в ее квартиру, я должна навестить его.
Иначе никак.
- По-моему он опять похудел.
- По-моему тебе пора в психушку.
- А знаешь, как звали того мальчика?
Его звали не Отъебизззь. Хотя при первом взгляде на икеевскую рамку, в голову приходит именно это имя.
Анатолий Николаевич З-в. Хорош для дамских столиков, полночных воспоминаний и кухонных кранов. Все закономерно – после зануды должен быть негодяй. Впрочем, не взирая на половую беспорядочность, краны он чинил как Бог – это факт.
Третий? А третий у себя в Марьино. Да, пьян.
Я застала его на предпоследней стадии. Это когда еще блюешь, но после все равно прикладываешься. Переехал в Марьино, после того как перестал блевать.
Увозили потешно: к тому моменту, когда Она пришла к мысли об «аривидерчи с выбросом имущества», выяснилось что такового не имеется. – Любовь пустилась в кругосветку в пластиковых вьетнамках, газетной шляпке треугольничком и присказкой «Хуев Наполеон» вместо поцелуя.
Четвертому шьют платье. Красное платье из нежности.
Зингер урчит, чипиздрик благоухает. Выточки, полочки и булавки укладываются в немыслимый наряд. За правой стеной - ссорятся дети, за левой – внуки выдирают друг у друга игрушку, наверху – топит яд соседка, внизу – мерзлая земля.
- Ты знаешь, мне похую. Пусть что хотят, то и думают. Послезавтра я попробую жить заново и точка.
Разве нельзя?
- А если послезавтра он не придет? Ну вдруг? Что ты будешь делать?
- Радоваться от того, что я хотя бы попробовала…
И потом – у меня же останется это платье…
Я дотрагиваюсь до ее плеча, в том месте, где красная бретелька пересекается с черной лямкой лифчика.
И чувствую пульс.
И радуюсь от того что хоть кто-то жив.
Что такое нежность – худенькая ключица из выреза, малиновое суфле или воскресенье в апреле?
Нежность – это Волшебство.
Когда я чувствую, из какого картона сделан человек напротив, мне не хочется исчезнуть. Когда на зубах моих вязнет его предсказуемое Я, я не желаю ему лиха. Когда писчебумажный мир шлет мне свои резюме, я не отправляю их в помойное ведро.
Я просто хочу нежности. Как облапанная на вечеринке восьмиклассница, я требую компенсации за пережитое, и бегу за воздухом, и нахожу его.
Зингер, черный кузнечик с золотом, бил по красному и пел про степь.
- Как тебе эта бретелька? Здорово? А ты представь если через левое, и чуть-чуть скосить…
- Не представляю. А что ты сверху оденешь? Утром будет холодно… Аккуратнее, палец прошьешь
- А я нырк, и в такси, а там уж как-нибудь…
Смотри вот, какие духи купила. Душные, пиздец. Но мне нравятся. Там дрянь какая-то. Чипиздрик-флориум, короче. И типа он только в этих духах.
Флакон с дамочкой. Дамочка в воде. Вода в блестках. И невероятный чипиздрик-флориум, плещется на дне, пахнет миндалем, и болтает беспрерывно.
- Да, а мужики нынче дерьмовые пошли.
- Куда пошли?
- Не смешно.
Но мужики морщатся.
Первый лежит в Кулинарии между 92 и 97 страницами. Среди супов, ризотто и шарлоток, его хлебало ухитряется оставаться одухотворенным. При этом, уютен, как домашние тапки, и отчего-то смешон. Каждый раз, приходя в ее квартиру, я должна навестить его.
Иначе никак.
- По-моему он опять похудел.
- По-моему тебе пора в психушку.
- А знаешь, как звали того мальчика?
Его звали не Отъебизззь. Хотя при первом взгляде на икеевскую рамку, в голову приходит именно это имя.
Анатолий Николаевич З-в. Хорош для дамских столиков, полночных воспоминаний и кухонных кранов. Все закономерно – после зануды должен быть негодяй. Впрочем, не взирая на половую беспорядочность, краны он чинил как Бог – это факт.
Третий? А третий у себя в Марьино. Да, пьян.
Я застала его на предпоследней стадии. Это когда еще блюешь, но после все равно прикладываешься. Переехал в Марьино, после того как перестал блевать.
Увозили потешно: к тому моменту, когда Она пришла к мысли об «аривидерчи с выбросом имущества», выяснилось что такового не имеется. – Любовь пустилась в кругосветку в пластиковых вьетнамках, газетной шляпке треугольничком и присказкой «Хуев Наполеон» вместо поцелуя.
Четвертому шьют платье. Красное платье из нежности.
Зингер урчит, чипиздрик благоухает. Выточки, полочки и булавки укладываются в немыслимый наряд. За правой стеной - ссорятся дети, за левой – внуки выдирают друг у друга игрушку, наверху – топит яд соседка, внизу – мерзлая земля.
- Ты знаешь, мне похую. Пусть что хотят, то и думают. Послезавтра я попробую жить заново и точка.
Разве нельзя?
- А если послезавтра он не придет? Ну вдруг? Что ты будешь делать?
- Радоваться от того, что я хотя бы попробовала…
И потом – у меня же останется это платье…
Я дотрагиваюсь до ее плеча, в том месте, где красная бретелька пересекается с черной лямкой лифчика.
И чувствую пульс.
И радуюсь от того что хоть кто-то жив.
Екатерина Величкина