Любимые этюды

Эпистолярий.




Милый, не пиши мне никогда такие длинные письма, потому что к концу я забываю, что было в начале, и никак не могу понять, почему послание, начинавшееся словами "Здравствуй, любимая…", заканчивается фразой "прости меня, если сможешь…"

Зачем вообще было писать такое письмо, достаточно было бы прислать телеграмму. Короткую, с двумя черно-белыми словами, выбитыми холодными металлическими молоточками на желтой бумажной ленте с клеевой изнанкой. Мне принес бы ее пенсионер в потертой куртке, и я дала бы ему на чай, еще не разворачивая листок, сложенный так, чтобы был виден только адрес.

Разносчики телеграмм так смешны в своем желании сделать вид, будто они не знаю, что в послании. Будто им и дела нет до его содержания. Но они всегда знают, что внутри. Их всегда выдает излишняя поспешность и казенный тон, если это извещение о смерти или болезни близкого человека. Они слишком торопятся попрощаться и уйти еще до того, как вы успеете развернуть телеграмму. Их выдает плохо спрятанная улыбка при вручении поздравлений с днем рождения и свадьбами. Их выдает излишняя участливость, если в телеграмме написано что-то вроде "БУДУ ПРОЛЕТОМ ВОРКУТУ ЗАВТРА ВОСЕМЬ УТРА ЦЕЛУЮ ЛЮБЛЮ МИША". Сразу видно, что им безумно интересно узнать, что это за Миша, и зачем ему в Воркуту, и кого он так нежно любит. Они чувствуют себя посвященными в тайну, в чужую, совершенно не касающуюся их личную жизнь. Это немного неприятно и немного смешно, но это честнее, чем исписать четыре листа в попытке сказать что-то совсем простое и житейское.

Как это сделал ты.

У телеграмм нет почерка, их казенный язык заглавных букв, их слова без предлогов и знаков препинания лишены человеческих интонаций. Это просто голос Deux ex Machina, бесстрастно объявляющий, что часть жизни уже прошла, и начинается совсем новый, непохожий на прошлое этап.

Над телеграммой можно плакать, но она не боится слез. Буквы никогда не расплывутся. Как бы плохо тебе ни было, они всегда сухо и бесчувственно будут говорить тебе: все кончено. Все еще будет.

Я бы хотела, чтобы писем твоих совсем не было. Никогда. Чтобы у меня никогда не было возможности держаться за эту ускользающую нить, за иллюзию связи, за призрачный мираж счастья, за ожидание невозможного…

Ты скажешь мне, что телеграммы больше никто не посылает. Что теперь все общаются посредством электронной почты и мобильных телефонов. Какое убожество. Телефонные разговоры невозможно перечитывать. От них ничего не остается. Их невозможно доставать из тумбочки и перечитывать, когда одиночество становится уже совсем невыносимым. Из невозможно разорвать, скомкать, сжечь. Их просто нет, как только на том конце вселенной повесили трубку.

Письма хранят тепло твоих рук. Они написаны твоим невозможным почерком, от которого безумно устают глаза, к которому я так долго привыкала. Путала твои "к" и "п", злилась на тебя и на себя, пока, наконец, не поняла той неуловимой разницей между ними, что так похожа на различие между твоими честностью и трусостью. Чего ты боялся? Что я брошу вдруг все и прилечу? Что налаженный уклад твоей холостятской жизни придется менять и делить с кем-то еще?

За что ты просишь прощения? За нерешительность? За то, что все это время я тешила себя пустыми надеждами? Или за то, что ты все-таки нашел в себе силы сказать мне то, что я так давно боялась услышать? Какая ерунда. У меня все хорошо. У меня всегда все хорошо. Сегодня я устрою праздник. Я надену дорогое белье и свое любимое платье. Я открою бутылку вина и зажгу камин, тот самый прокопченный камин, который согревал нас с тобой той невозможно зимой. Я буду пить вино и смотреть в огонь. Я буду наблюдать за тем, как он огонь пожирает твои письма, все, кроме одного, самого первого. Его я пока оставлю. А остальные исчезнут в пламени.

В конце концов, я заслужила хотя бы еще немного тепла.