Любимые Стихи
Петербургская мистерия
Петербургская мистерия
А чтобы быть собой - смотри, - мне нужно непристойно мало - всего лишь жить под одеялом часов двенадцать, а не три, мне нужен вечер теплый, синий, с вином и плюшками в меду, и научиться быть красивой спокойным людям на беду, мне нужно ездить на метро, толкаться острыми локтями, и чувствовать, как голод тянет моё засохшее нутро, мне нужно плакать втихаря над неудавшимся романом, кричать "конечно, всё нормально" - "всё плохо" тихо говоря, кидаться под автомобили, сидеть на белой полосе, еще, практически от всех, мне нужно, чтоб меня любили, накидывать на плечи шарф, себя чуть-чуть считать поэтом. И нужно жить - а то всё это теряет некоторый шарм.
Казалось, что вчера октябрь, но ветер бьет щитом фанерным, метет за ворот, щиплет нервы, тайфуны снежные крутя. Курю у звездного ковша, украдкой, в пять сбежав с работы, с такой неслыханной свободой, что даже не о чем дышать. Что даже не о чем смотреть - прищуриваюсь против снега, а он так сыплет, сыплет с неба, что мир уменьшился на треть. И в этом мире бродим мы - актеры призрачной массовки, знакомлю старые кроссовки с промокшим сахаром зимы.
На Стрелке в свете фонаря туристы изучают карту - рожденственские кинокадры почти в начале ноября. Попробуй выжить на ветру, мне через мост на Петроградку - иду, хватаясь за оградку, скольжу по мокрому ковру. Я узнаю себя чуть-чуть в любом прошедшем человеке, отныне, присно и вовеки я буду жить, куда хочу, куда прикажет глаз и нос, куда меня несет кривая, туда и побегу - живая настолько, что самой смешно. Ты хочешь выпить - ну, налей, я тоже - так спасибо, Боже, за непохожих, за прохожих, за Биржу в дрожи фонарей. Но ты сидишь в жару, в соплях, над книжками, на Техноложке, скребешь ногтями по обложке, заметки ставишь на полях, и шепчешь, засыпая в полночь, закутываясь в теплый плед - ты шепчешь это много лет, но ты наверное, не помнишь:
Я никогда не разобью спартанцев под Пилосом.
Я никогда не разобью спартанцев под Пилосом.
Я никогда не увижу спартанцев под Пилосом.
Ерошится на куртке шерсть, и всё вокруг тесней и площе, а я переезжаю площадь трамваем номер тридцать шесть. Я не могу тебе помочь, приду тихонько, брошу сумку, я принесла прозрачный сумрак, босую питерскую ночь. Спартанцы здесь обречены, здесь нет блистательных и сильных, есть тонкий запах апельсинов и прелый привкус тишины. Шагами легкими тоска заходит в гости, тянет жилы и спрашивает: "Живы?" -Живы. Тебе здесь нечего искать.
Но завтра-то - не за горой , мы побредем проспектом темным - совсем усталые актеры, неважно знающие роль. Дрожит собака в конуре, не греется вода в ботинках, но есть вчерашняя картинка - и Биржа в свете фонарей. А остальное - ерунда, тоска крадется шагом лисьим, но мы исчезнем в закулисье и будем живы - навсегда.
А чтобы быть собой - смотри, - мне нужно непристойно мало - всего лишь жить под одеялом часов двенадцать, а не три, мне нужен вечер теплый, синий, с вином и плюшками в меду, и научиться быть красивой спокойным людям на беду, мне нужно ездить на метро, толкаться острыми локтями, и чувствовать, как голод тянет моё засохшее нутро, мне нужно плакать втихаря над неудавшимся романом, кричать "конечно, всё нормально" - "всё плохо" тихо говоря, кидаться под автомобили, сидеть на белой полосе, еще, практически от всех, мне нужно, чтоб меня любили, накидывать на плечи шарф, себя чуть-чуть считать поэтом. И нужно жить - а то всё это теряет некоторый шарм.
Казалось, что вчера октябрь, но ветер бьет щитом фанерным, метет за ворот, щиплет нервы, тайфуны снежные крутя. Курю у звездного ковша, украдкой, в пять сбежав с работы, с такой неслыханной свободой, что даже не о чем дышать. Что даже не о чем смотреть - прищуриваюсь против снега, а он так сыплет, сыплет с неба, что мир уменьшился на треть. И в этом мире бродим мы - актеры призрачной массовки, знакомлю старые кроссовки с промокшим сахаром зимы.
На Стрелке в свете фонаря туристы изучают карту - рожденственские кинокадры почти в начале ноября. Попробуй выжить на ветру, мне через мост на Петроградку - иду, хватаясь за оградку, скольжу по мокрому ковру. Я узнаю себя чуть-чуть в любом прошедшем человеке, отныне, присно и вовеки я буду жить, куда хочу, куда прикажет глаз и нос, куда меня несет кривая, туда и побегу - живая настолько, что самой смешно. Ты хочешь выпить - ну, налей, я тоже - так спасибо, Боже, за непохожих, за прохожих, за Биржу в дрожи фонарей. Но ты сидишь в жару, в соплях, над книжками, на Техноложке, скребешь ногтями по обложке, заметки ставишь на полях, и шепчешь, засыпая в полночь, закутываясь в теплый плед - ты шепчешь это много лет, но ты наверное, не помнишь:
Я никогда не разобью спартанцев под Пилосом.
Я никогда не разобью спартанцев под Пилосом.
Я никогда не увижу спартанцев под Пилосом.
Ерошится на куртке шерсть, и всё вокруг тесней и площе, а я переезжаю площадь трамваем номер тридцать шесть. Я не могу тебе помочь, приду тихонько, брошу сумку, я принесла прозрачный сумрак, босую питерскую ночь. Спартанцы здесь обречены, здесь нет блистательных и сильных, есть тонкий запах апельсинов и прелый привкус тишины. Шагами легкими тоска заходит в гости, тянет жилы и спрашивает: "Живы?" -Живы. Тебе здесь нечего искать.
Но завтра-то - не за горой , мы побредем проспектом темным - совсем усталые актеры, неважно знающие роль. Дрожит собака в конуре, не греется вода в ботинках, но есть вчерашняя картинка - и Биржа в свете фонарей. А остальное - ерунда, тоска крадется шагом лисьим, но мы исчезнем в закулисье и будем живы - навсегда.
Алька Кудряшова