Любимые Стихи
Качнется ли свет внезапный, исчезнет на вираже
Качнется ли свет внезапный, исчезнет на вираже,
мы в тени своих отражений выстрелили уже.
Возникнем в тревоге сонной среди разлитой молвы,
быстрее чем возвратятся всадники без головы.
И вывернет глаз осина, не раскрывая глаз,
сына и властелина, из синего пластилина,
ровным огнем сжигая эмалированных нас.
В глине сверлом скрипящим, пылинкою на ладони,
выплеснув крик горящий и позабыв о нем,
мы снова отравимся ядом притянутой к нам свободы,
и будем так изгибаться, что никогда не уснем.
Верить или бояться - условие всякого сброда,
смутная изморось жизни, выбор из трех углов.
Близко, как свет повсюду, как мода и антимода,
надо бы задержаться водою промеж берегов.
Опять мы на шабаше ночи, торгуя собой, забываем
как выглядит дно колодца, вырытого сгоряча.
И что мы на дне увидим, когда себя опознаем
в темных мишенях всплесков, стеная и хохоча.
Над птицами книг распятых еще созревает слово,
и бремя падет, как воин, вернувшийся на щите.
Не высказать, что подумал, не приподнять былого,
и в этом нет пробужденья и воскрешенья в тщете.
Мы сами себе раздали жгучие карты мира,
но тяжесть чуждого места вскинется и замрет.
Теперь выясняется время часами без командира,
и загораются звезды в небе наоборот.
В пылу череды возвращений,
под взглядом своим скользя,
прощения и пощады не попросить нельзя.
И в спелом дыму тревоги и дрожи огня поперек,
мы синего пластилина сжали в руке кусок,
как в небе своей расплаты, глотая его упрек.
мы в тени своих отражений выстрелили уже.
Возникнем в тревоге сонной среди разлитой молвы,
быстрее чем возвратятся всадники без головы.
И вывернет глаз осина, не раскрывая глаз,
сына и властелина, из синего пластилина,
ровным огнем сжигая эмалированных нас.
В глине сверлом скрипящим, пылинкою на ладони,
выплеснув крик горящий и позабыв о нем,
мы снова отравимся ядом притянутой к нам свободы,
и будем так изгибаться, что никогда не уснем.
Верить или бояться - условие всякого сброда,
смутная изморось жизни, выбор из трех углов.
Близко, как свет повсюду, как мода и антимода,
надо бы задержаться водою промеж берегов.
Опять мы на шабаше ночи, торгуя собой, забываем
как выглядит дно колодца, вырытого сгоряча.
И что мы на дне увидим, когда себя опознаем
в темных мишенях всплесков, стеная и хохоча.
Над птицами книг распятых еще созревает слово,
и бремя падет, как воин, вернувшийся на щите.
Не высказать, что подумал, не приподнять былого,
и в этом нет пробужденья и воскрешенья в тщете.
Мы сами себе раздали жгучие карты мира,
но тяжесть чуждого места вскинется и замрет.
Теперь выясняется время часами без командира,
и загораются звезды в небе наоборот.
В пылу череды возвращений,
под взглядом своим скользя,
прощения и пощады не попросить нельзя.
И в спелом дыму тревоги и дрожи огня поперек,
мы синего пластилина сжали в руке кусок,
как в небе своей расплаты, глотая его упрек.
Александр Ивашнев